После летних каникул в нашем десятом появился новичок. Учтивый и голубоглазый Валера легко влился в новый для него коллектив. Ему было не впервой. Семья военврача привычно кочевала по Союзу. На этот раз доктору повезло. Служить в Сочи, в министерской здравнице[1] - это не мозоли лечить и спиваться от безысходности в забытой богом и командованием войсковой медсанчасти.

Валера выделялся среди нас - сверстников прекрасным телосложением, влюбчивостью и галантным отношением к девочкам, глубокой порядочностью и фанатичным патриотизмом.

Среднего роста, если не сказать коренастый, он упорно занимался боевыми единоборствами и спортивной гимнастикой, хотя на черноморском побережье процветали теннис, волейбол, плавание. Годы постоянных занятий сформировали атлетический торс и создали запас здоровья, которыми не грех похвалиться и сейчас, в шестьдесят лет.

Новичок сходу влюбился в умницу Таню, легко получившую на выпускных экзаменах золотую медаль, поступившую с первого захода и без блата в Московский университет. Увлечение вызвало почему-то всеобщее недоумение и в первую очередь сочных, раскрепощённых курортом одноклассниц: «Что он нашёл в этой засушенной интеллектуалке?». Но при виде её Валера просто светился обожанием. В этот момент всех нечаянных свидетелей чужой любви пронизывали флюиды святого и возвышенного чувства. Созерцаемого, но не постижимого. Больше всех ворчал Джон, так звали мы барственного и пресыщенного Вовика из генеральской семьи, его отец был начальником санатория и Валериного папы. Однажды, он внаглую и при всех, чтобы прервать поднадоевший ему экстаз, прорычал на уроке в спину влюблённому: «Да представь себе, как она …!». Дальше шло вульгарное слово, могущее вызвать только отвращение. На перемене Валера схватился с этим раскормленным увальнем. Мы растащили и с тех пор следили, чтобы пути движения дуэлянтов по школе не пересекались, а парты были в разных концах класса.

В одиннадцатом[2] классе педсовет спохватился, что только четвёрка по географии, полученная ещё в десятом, не позволяет этому замечательному мальчику дотянуться до серебряной медали, и предложил пересдать экзамен. Но натолкнулся на категорический отказ выпускника. Не смогла переубедить и мама Валентина Николаевна (дай бог ей здоровья и после восьмидесяти!), обожаемая Валерой и преподававшая девочкам нашей школы домоводство. Деликатный Михаил Сергеевич (да земля ему будет пухом!) попробовал издалека завести разговор с сыном, но проиграл баталию и отступил на нейтральное поле, одновременно гордясь своим детищем и огорчаясь его непрактичностью. А учившийся в нашей же школе младший брат Валеры, тогда начинающий проныра, а ныне главный врач больницы, - изумлённо крутил пальцем у виска. Упрямство было тем удивительней, что в 1965 году медалистов впервые стали зачислять в вуз после отличной сдачи только одного экзамена.

Во время праздничных посиделок гимн Советского Союза («Союз нерушимый республик свободных…») из радиоприёмника или телевизора поднимал Валеру из-за семейного стола и держал в восторженном «смирно»   до последнего припева («Сла-а-а-авься Оте-е-ечество…»). Сейчас думаю, что в Валере многое было от отца - безграмотного паренька из глухой деревеньки с соломенными крышами, трудно получившего высшее образование и дослужившегося до полковника медицинской службы. Сугубо гражданский по обличью и состоянию души человек, сохранивший себя вопреки безжалостной армейской среде. За судьбу он благодарил не столько свою крестьянскую основательность, сколько советскую власть. «Если бы не она, - говаривал он нам, - не бывать этому!».

Заглядывая в сегодняшний день, скажу, что юношеский максимализм Валеры не испоганила даже перестройка, в грязь которой втаптывали не только историческое прошлое, но и непреходящие человеческие ценности. Со временем разрыв между Валерой, не опускающим духовную планку, и нами, буднично суетящимися в добывании хлеба насущного, стал бросаться в глаза. Вот тогда («Когда? Сейчас уже и не вспомнить!») мы, друзья и родственники, стали называть его Лерчиком. Искренне уважая его истовость, мы невольно отразили в ласкательном обращении к человеку, продирающемуся сквозь годы, и навсегда пригревшуюся на его широкой груди детскость. Но это было потом.

А сейчас вернусь к истокам, слившим мою судьбу и на всю жизнь с неординарным Лерчиком.

 

 Прощай, школа!

 

Родители пожалели малыша (до семи лет мне не хватало ровно двух месяцев) и отдали в школу почти восьмилетним. Ещё один год я потерял благодаря хрущёвской реформе, растянувшей дорогу к аттестату до одиннадцати лет. В выпускном классе уже достиг призывного возраста. Поэтому в военкомате вежливо предупредили: «Не поступишь летом в институт, осенью – призовём[3]».

Год назад, накануне одиннадцатого класса, застрелился отец. Материальное обеспечение нашей осиротевшей семьи упало до зарплаты мамы– кухонной рабочей. Поэтому военная линия жизни не исключалась, но желательно через военное училище. Удержала меня от этого многолетняя несвобода, налагаемая офицерской карьерой. Ближайшим примером был Михаил Сергеевич. 

Надо было поступать и наверняка. Куда? В восхищавший меня мир физики и математики нас вводили корифеи, учившие самого Севастьянова[4]. Но вступительные экзамены на «физмат» не столь предсказуемы, как теоремы и аксиомы. На втором месте была биология, на уроках которой я делал доклады о терминальных состояниях по Неговскому[5]. Терзания разрешились нечаянно. От отдыхающего в Сочи доцента я случайно узнал, что в 1963 году в Тюмени открылся медицинский институт и конкурс при поступлении очень низкий. Дядька был добродушный, словоохотливый и щедро рекламировал перспективы только начинавшего раскручиваться нефтяного края: «Поступай, не пожалеешь!». Опережая события, скажу, что дядька, а им оказался Павел Васильевич[6], не соврал, стал моим учителем и поддерживал меня все студенческие годы. Приободряло и то, что рядом был Урал - первородина, где началось моё детство, учительствовала моя старшая сестра, врачевала кока Маша (дай бог ей здоровья и после восьмидесяти!)[7]. Мы с мамой выбрали тюменский вариант как наиболее надёжный. Неожиданно решили присоединиться к нему и Столбовы.

Именно, с этого момента мы и пошли с Валерой вместе по жизни.

 

 

А сначала приехали железной дорогой в Свердловск, где надо было пересаживаться на местный поезд с неофициальным прозвищем «Пятьсот-весёлый». Кассовый зал уже распирали жаждущие билетика. Вот здесь-то Валера впервые продемонстрировал умение действовать в слаженном спарринге. Как только открылась «наша» касса, я с криком «За мной!» ринулся к ней, зажав в кулаке трёхрублёвки. Баскетбольный спурт был стремительным. Но в Тюмень рвались не только будущие врачи, но и нефтяники, строители, прочий крепкий в плечах народ. Поэтому в двух метрах от заветного окошка сухопарого вьюношу прочно зажали в «коробочку» и даже оторвали от земли. Спортивный же Валера, использовав мой таранный проскок и не снижая скорости, пробился торпедой между беснующимися ногами к самому прилавку. Скомканные деньги мне пришлось бросать ему как в мусорную корзину – сверху вниз. С заветными картонками[8] он еле пробился к выходу вдоль стены, двигаясь по периметру зала. Меня же потная толпа вынесла прочь, когда Валера уже раскланивался интеллигентно со старушкой, сторожившей наши пожитки, в том числе и сырые яйца.

Яйца предназначались для моей сестры - заочницы Свердловского университета. Дело в том, что в Советском Союзе и не только в 60-е годы, мозаичность продовольственного неблагополучия народ исправлял самовывозом. Например, устойчиво функционировал продуктовый суперснаб «Москва-Подмосковье». Наш случай был рекордным - яйца путешествовали с нами из влажных субтропиков Европы на границу с Азией. Мы добросовестно и до последнего гонга проторчали под перонными часами, но Груня на связь не вышла, за что мама ей пеняла чуть ли не до самой своей смерти (да земля ей будет пухом!).

Когда мы добежали до обшарпанного состава на паровозной тяге, наш общий плацкартный вагон был забит до отказа. Осталась единственная полка, но самая верхняя - багажная и рядом с сортиром. Устроившись в уже тронувшемся поезде, мы дружно ощутили волчий голод. В наличии были только злополучные яйца. Я бережно бил их о край гранёного стакана, выпрошенного у проводницы и вмещавшего ровно четыре яйца. Пили по очереди и без соли. Каждому досталось по 15. До сих пор удивляюсь, как краснодарские яйца перенёсли летнюю жару и не послали нас на унитаз, в инфекционную больницу или лучший мир. Видимо, молодые желудки способны переварить любой сальмонеллёз.

Спать решили по очереди. Будучи жаворонком, опережающим в пробуждении даже первых петухов, взлетел на полку первым. Но через полчаса сполз вниз, так как не смог пересилить отвращение к удушливому вагонному смраду, насытившему подпотолочное пространство мочой, потом, чесноком и табаком. Ушёл в тамбур, где распахнул железную дверь в надежде на упругий ночной ветер. Но «фирменный» литер был из тех, что тормозят у каждого столба. Поэтому горячий воздух лениво облизывал моё мокрое лицо. Через некоторое время я обеспокоился отсутствием товарища. И нашёл его безмятежно спящим на покинутой мной полке и в одних трусах. Могучей волосатой грудью Валера самозабвенно вдыхал вагонный аромат. Ему не мешали ни пьяные выкрики из соседней секции, ни станционные фонари, бившие в лицо, ни перестук колёс, ни резкое лязганье и толчки на многочисленных остановках. Подивившись богатырской неприхотливости моего спутника, я прободрствовал на ногах в тамбуре, изучая от безделья ночную жизнь полустанков.

В Тюмень поезд прибыл очень рано. Поэтому в институте вместо приёмной комиссии нас встретила вахтёрша. Подивившись, что мы аж из Сочи, радушно впустила и сообщила, что из иногородних абитуриентов мы - первые. Устроились на деревянных откидных креслах, скреплённых в лекционный ряд, напротив широких окон с видом на институтский двор. Время я коротал над мучившей меня дилеммой, какой экзамен сдавать первым. При поступлении в «мед» профильными предметами считались физика и химия. Минздрав, разрешив медалистам сдавать один экзамен, забыл указать, какой именно. Тюменская приёмная комиссия, к которой я приставал с этим вопросом по межгороду, после телефонной консультации с министерством, оставила его на усмотрение абитуриента. Раздумья прервала гроза с шикарными молниями и раскатами грома. Хлестало так, как если бы на небесах открыли огромную заслонку. Меня охватил неописуемый восторг. Подбежав к широким окнам холла, о которые бились тугие струи воды, закричал «Смотри! Как в Сочи!». Валера безмолствовал. Обернувшись, увидел, что он умиротворённо спит, сидя на жёстком стуле. Гроза прервалась также резко, как и налетела, так и не дождавшись пробуждения моего товарища. Я искренне позавидовал его способности отдыхать при любых обстоятельствах.

 

 

---